Иногда кажется, что основная проблема изображения последствий революции в постсоветской массовой культуре состоит в том, что те белые, по которым с позиции нашего времени стоит ностальгировать, были придуманы в 60-70-80-х годах потомками победивших красных.

Романтизм советского образца обернулся против своих создателей. Красных оказалось слишком много, и белый в этой толпе стал не изгоем, а героем. Носителем культуры среди темного стада.

А ведь если откроешь оригинальные эмигрантские газеты 1920-х, увидишь одну большую местечковую скуку.

Да что газеты! Была у знаменитого фольклориста и этнографа Евгения Александровича Ляцкого книга про русскую эмиграцию под названием «Тундра». Этот «роман из беженской жизни» Ляцкий издал за свой счет в 1925 году в Праге в специально организованном для этого издательстве «Пламя».

Книга эта не заказная, и с её помощью автор не собирался заслужить себе право бессанкционного возврата в СССР (к примеру, «красного графа» Алексея Николаевича Толстого, которому жить на западе не понравилось, эмигрантская критика подозревала в желании в угоду советской власти опорочить невозвращенцев, а не-графа Михаила Афанасьевича Булгакова, так и не собравшегося эмигрировать, прямо обвиняли в «заказухе»).

С 1922 года Ляцкий преподавал в Карловом университете, жил в Чехословакии, никуда не собираясь возвращаться, в конце 30-х был лоялен к фашистскому режиму и умер в 1942-м году своей смертью без страданий и видимых моральных мук в тихой столице Протектората Богемии и Моравии.

Ляцкий был критиком и учёным, а не писателем, так что с точки зрения сюжета его роман — вялая нудятина. Однако его зарисовки эмигрантской интеллигентской тусовки в «Тундре» говорят сами за себя.

Прямо в первой главе книги описана затхлая прокуренная комната, набитая русскими интеллигентами — помятыми, но исполненными боли за Россию. А дальше появляются два героя — один похожий на Чацкого, а другой на Петра Верховенского.

«Чацкого» зовут Вяльцев. Он философ. При царе немного бунтовал, даже побывал в ссылке и оттуда бежал через тундру непролазную. Теперь же он духовный учитель, «человек не от мира сего», ищущий «Божию правду» и пишущий «книгу в назидание людям».

С «Верховенским» попроще. Его зовут Азбелев, он «некогда гвардеец, теперь беспартийный демократ». И у него, как и у Вяльцева, есть ученики, которым он хочет передать свою безумную боль за Россию и желание спасти её.

Потом герои долго выясняют отношения, но от этого нет никакого толка, ибо слушают они только себя. В конце концов «Верховенский» отправляет своего ученика в Советскую Россию для совершения теракта, а «Чацкий», не готовый взять ответственность за судьбу якобы любимой им молодой вдовы и её двоих детей, сваливает в Швейцарию с юной поклонницей, отбив девушку у своего ученика, который от этого сходит с ума и умирает.

Собственно говоря, это и есть обычные люди в 1920-х в изгнании: умеют пить, курить, говорить, при возможности под эти разговоры присунуть пару раз симпатичной барышне, сдвинуть крышу нестойким и отправить кого-нибудь теракт совершить.

Болея за Россию, естественно. Как же без совестливой боли за Россию. Ибо боль эта спасительна и без неё, похоже, совсем нечем гордиться.

А гордиться хочется.