Роман Носиков сообщает чудесное о положении дел в культуре:

На Москву наступает весна. Птицы верещат, что-то яростно кричат друг другу, и кажется, что это именно они, гастарбайтеры природы, в поте и трудах тащат весну до Москвы. Натягивают на нашу часть земного шара зеленый покров, раскочегаривают солнце, поднимают его повыше, запускают весенний прозрачный ветер.

«Поддай-поддай, майна, вира», — кричат птицы, и солнце делается все ярче, ручьи — все громче. А мы не понимаем, не ценим. Глупые мы люди. В такой-то момент всегда очень хочется поговорить о высоком. О культуре. О литературе. О кино.

Российский режиссер Павел Лунгин снял кино на деньги Фонда кино. Планировалось патриотическое кино про Афганистан. Получилось то, что всегда получается у Лунгина, — ветераны Афганистана требуют не выдавать фильму прокатное удостоверение. Фильм, кстати, вроде бы планируется выдать на экраны к 9 Мая.

Все требуют от нашего министра культуры, знаменитого своим «не позволим про Рашку-какашку», доской Маннергейму в Питере и чугуниевыми обелисками Салавата Щербакова по всей России, сделать с этим хоть что-нибудь.

А что тут можно сделать?

Вдруг перед нами встал вопрос о цензуре. Не было такого никогда, и вот опять. Почему у нас в запасе остается только вот эта простейшая реакция? Давайте об этом поговорим. Раз уж весна.

Я являюсь принципиальным противником цензуры и запретов. Не потому что «права и свободы», «идеалы и ценности». А потому, что цензура первым делом лишает человека возможности получать информацию — и, следовательно, осмыслять ее, обсуждать и оценивать. Цензура мешает человеку выработать к информации отношение.

В результате различных запретов на экстремистскую литературу, на «Майн кампф» (запрещена на территории РФ. — Прим. ред.), на свастики и крестики мы никак не запретили экстремизм и нацизм. Нет. Мы уменьшили информированность о них.

Мы воспроизводим сейчас ту же самую ситуацию конца 80-х годов, когда советский человек, лишенный возможности выработать критическое отношение к информации, был парализован антисоветской пропагандой, вылившейся на него из официальных СМИ.

Если воспринимать вредоносную информацию как вирус, то мы вместо того, чтобы обеспечить повальную вакцинацию — то есть научить людей определять эту информацию и правильно реагировать на нее и на ее распространителей, выработать иммунитет, — создаем стерильную информационную среду, в которой иммунитет не понадобится.

Якобы создаем. Потому что в реальности двадцать первого столетия информацию невозможно запретить. Ее и раньше-то запретить было довольно затруднительно. Но сейчас в век Интернета мы можем только делать вид, что что-то запретили. И чем старательнее мы этот вид будем делать — тем смешнее будем выглядеть.

Фактически вместо того, чтобы побеждать суеверия и сплетни тем, чем их можно победить — правдой и образованием, мы стараемся оглушить их невежеством. Угадайте вероятность успеха подобной стратегии.

Для того, чтобы не трястись от омерзения от появления в магазинах очередного пасквиля на СССР и советских солдат или от деятельности Павла Семеновича Лунгина, не метаться из угла в угол от ужаса перед тем, что это все могут посмотреть дети, нужно иметь к этому иммунитет — то есть прочный стержень, состоящий из образования и культуры, в которых содержится уже выработанный ответ на подобные информационные вирусы.

Но здесь мы сталкиваемся со следующей проблемой.

Во-первых, школьное образование высокомерно отвергает актуальные для современного общества дискуссии. Школьное образование избегает острых тем: этического выбора Власова и Карбышева, голода 1933 года, «трупами завалили», «изнасилованных немок» и всего остального. Такое ощущение, что образование полагает: оно существует в отрыве от грешного нашего века и в его задачу входит выпуск личностей, готовых к абстрактной жизни вообще, а не к конкретной жизни конкретной России, конкретного исторического периода.

Это умение министерства образования бегать от ответственности становится со временем все более виртуозным и все более дорогостоящим, как для страны, так и для двуногих продуктов его деятельности.

Что же касается нашей высокой культуры, то, конечно, можно было предсказать заранее, что снимет Лунгин. В конце концов, есть такие вещи, как творческий стиль и человеческая репутация. Но кому поручить ответственное задание — съемки патриотического кино про Афганистан? Кириллу Серебренникову — автору спектакля «Голая пионерка»? Или автору шедевра «Край» про диких русских, сожравших дикого медведя и уехавших в тайгу на велосипеде, — Леонида Учителя? Ммм… Ну, может быть, пригласить Андрея Смирнова, у которого так хорошо получилась «Жила-была одна баба»? Или автора гениальных, великих фильмов о великой войне «Цитадель» и «Предстояние» Никиту Сергеевича Михалкова?

Недавно видел в Сети обращение режиссера фильма «28 панфиловцев» Андрея Шальопы о начале нового проекта. Но нетрудно заметить, что Шальопа никаким образом не относится к плотно слежавшейся вокруг бюджетов тусовке, захватившей эти высоты еще во времена перестройки и плотно держащей там оборону от нас. Шальопа и его «28» — это результат народного бунта против этой тусовки, небольшой захваченный нами плацдарм. Но и только.

Нетрудно заметить, что если где и сложилась революционная ленинская триада (верхи не могут по-старому, низы не хотят, растет политическая активность масс), то это именно в сфере культуры. И революция — единственное, что может помешать этой тусовке воспроизвестись в себе подобных в следующем поколении, оставив нам на долю только продолжать требовать цензуры, ужасаться и возмущаться. И лучше бы эту революцию провести сверху.

Иными словами — от цензуры нас могут спасти только репрессии, которые освободят места в элите для шальоп от лунгиных. Иначе никакой культуры не будет. Некому ее будет делать.