Большую часть 2020 года мир прожил в пандемии, но как обстоят наши дела по отношению к ней сейчас, в конце декабря, в середине того, что европейские СМИ называют «второй волной»?

Во-первых, не следует забывать, что различие между первой и второй волной сосредоточено на Европе: в Латинской Америке вирус пошел другим путем. Пик был достигнут между двумя европейскими волнами, и теперь, когда Европа страдает от второй волны, ситуация в Латинской Америке несколько улучшилась.

Следует также иметь в виду различия в том, как пандемия поражает различные классы (бедные пострадали сильнее), различные расы (в США черные и латиноамериканцы страдают гораздо больше) и различные сексуально-половые группы.

И мы должны особенно помнить о странах, где ситуация настолько плоха — из-за войн, нищеты, голода и насилия, — что пандемия по сравнению с ними считается незначительным злом. Рассмотрим, например, Йемен. Как сообщает издание «Гардиан»: «В стране, которая охвачена эпидемией, больных Ковид едва регистрируют. Война, голод и катастрофическое сокращение объемов гуманитарной помощи сделали бедственное положение йеменцев почти невыносимым». Точно так же, когда вспыхнула короткая война между Азербайджаном и Арменией, Ковид явно отошел на второй план. Однако, несмотря на эти трудные случаи, есть некоторые обобщения, которые мы можем сделать при сравнении второй волны с пиком первой.

От страха к депрессии

Однако мнение, что «жизнь продолжается» — признак того, что мы каким-то образом научились жить с вирусом — полная противоположность расслабления из-за того, что худшее позади. Это мнение выражает смесь отчаяния, требования применения государственных мер и протестом против них. Поскольку до сих пор нет никой ясной перспективы, наступает нечто более глубокое, чем страх: мы перешли от страха к депрессии. Мы переживаем страх, когда присутствует явная угроза, и у нас появляется разочарование, когда снова и снова возникают препятствия, которые мешают нам достичь того, к чему мы стремимся. Но депрессия сигнализирует о том, что исчезает желание как таковое.

Что вызывает такое чувство дезориентации, так это то, что нам кажется, что четкий порядок причинно-следственных связей нарушен. В Европе, по причинам, которые остаются неясными, число инфекций сейчас снижается во Франции и растет в Германии. Не зная точно, почему, страны, которые еще пару месяцев назад считались образцами для подражания в борьбе с пандемией, сейчас являются ее самыми большими жертвами. Ученые играют с различными гипотезами, и именно эта разобщенность усиливает чувство замешательства и способствует психологическому кризису.

Что еще больше усиливает эту дезориентацию, так это смесь различных уровней, характеризующих пандемию. Ведущий немецкий вирусолог Кристиан Дростен отметил, что пандемия — это не просто научный или медицинский феномен, а стихийное бедствие. К этому следует добавить, что это также социальное, экономическое и идеологическое явление: его фактический эффект включает в себя все эти элементы.

Например, CNN сообщает, что в Японии в результате самоубийств только за октябрь текущего года погибло больше людей, чем от Ковид за весь 2020 год, и большинство из них женщины. При этом большинство людей покончили жизнь самоубийством из-за тяжелого положения, в котором они оказались вследствие пандемии, поэтому она является косвенной причиной их смерти.

Пандемия также оказывает влияние на экономику. На Западных Балканах больницы переполняются. Как сказал один врач из Боснии: «Один из нас может выполнять работу троих, но не пятерых». Как сообщило «Франс-24», нельзя понять этот кризис, не задумавшись об «утечке мозгов, когда уходят многообещающие молодые врачи и медсестры в поисках лучшей зарплаты и обучения за границей». Таким образом, опять-таки, катастрофические последствия пандемии, несомненно, вызваны и эмиграцией рабочей силы.

Смириться с исчезновением общественной жизни

Поэтому мы можем с уверенностью заключить, что одно очевидно: если пандемия действительно будет развиваться в три волны, то общий характер каждой волны будет разным. Первая волна, по понятным причинам, сконцентрировала наше внимание на вопросах здоровья, на том, как предотвратить распространение вируса до катастрофического уровня. Поэтому в большинстве стран было принято решение о введении карантина, социальной дистанции и т.д. Несмотря на то, что во второй волне число инфицированных значительно выше, страх перед долгосрочными экономическими последствиями, тем не менее, растет. И если вакцины не предотвратят третью волну, можно быть уверенным в том, что все внимание будет сосредоточено на психическом здоровье, на разрушительных последствиях исчезновения того, что мы воспринимаем как нормальную социальную жизнь. Вот почему, даже если вакцины сработают, психологический кризис будет продолжаться.

Последний вопрос, с которым мы сталкиваемся: Должны ли мы стремиться к возвращению к нашей «старой» нормальной жизни? Или мы должны признать, что пандемия является одним из признаков того, что мы вступаем в новую «постчеловеческую» эру («постчеловеческую» с точки зрения нашего базового чувства того, что значит быть человеком)? Очевидно, что это не просто выбор, который касается нашей психической жизни. Это выбор, который в некотором смысле является «онтологическим», он касается всего нашего отношения к тому, что мы переживаем как реальность.

Конфликт по поводу того, как лучше всего справиться с пандемией, — это не конфликт между различными медицинскими мнениями, это серьезный экзистенциальный конфликт. Вот как Бренден Дилли, ведущий техасского чат-шоу, объяснил, почему на нем нет маски: «Лучше быть мертвым, чем придурком. Да, я имею в виду буквально это. Лучше умереть, чем выглядеть сейчас идиотом». Дилли отказывается носить маску, так как для него ходить с маской несовместимо с человеческим достоинством на самом базовом уровне.

На карту поставлены наши наиболее важные представления о человеческой жизни. Станем ли мы, как и Дилли, либертарианцами, отвергающими любые посягательства на наши индивидуальные свободы? Готовы ли мы, будучи утилитаристами, пожертвовать тысячами жизней ради экономического благополучия большинства? Будем ли мы сторонниками авторитаризма, считающими, что только жесткий государственный контроль и регулирование могут спасти нас? Являемся ли мы, нью-эйдж-спиритуалистами, теми, кто считает, что эпидемия — это предупреждение природы, наказание за нашу эксплуатацию природных ресурсов? Верим ли мы в то, что Бог просто испытывает нас и, в конечном счете, поможет нам найти выход? Каждая из этих позиций опирается на определенное представление о том, что такое человек. Это касается того уровня, на котором мы, в некотором смысле, все философы.

Принимая все это во внимание, итальянский философ Джорджо Агамбен утверждает, что если мы примем меры по борьбе с пандемией, то тем самым откажемся от открытого социального пространства как ядра нашего человеческого бытия и превратимся в изолированные машины выживания, контролируемые наукой и техникой, обслуживающие государственную администрацию. Поэтому даже когда наш дом горит, мы должны набраться мужества, чтобы жить нормальной жизнью и в конечном итоге умереть с достоинством. Он пишет: «Ничего из того, что я делаю, не имеет смысла, если дом горит. Но даже когда дом горит, необходимо продолжать, как раньше, делать все с осторожностью и точностью, возможно, даже лучше, чем раньше — даже если никто этого не замечает. Возможно, сама жизнь исчезнет с лица земли, возможно, не останется никаких воспоминаний о том, что было сделано, хорошо или плохо. Но вы продолжаете, как и прежде, слишком поздно меняться, времени больше нет».

Следует отметить двусмысленность в строке аргументации Агамбена: «горит ли дом» из-за пандемии, глобального потепления и т.д.? Или наш дом горит из-за того, как мы (чрезмерно) отреагировали на реальность пандемии? «Сегодня пламя изменило свою форму и природу, оно стало цифровым, невидимым и холодным — но именно по этой причине оно стало еще ближе и постоянно окружает нас». Эти строки звучат точно по-хайдеггериански: они определяют основную опасность через то, как пандемия усилила методы, какими медицинская наука и цифровой контроль регулируют нашу реакцию на нее.

Почему мы не можем сохранить наш старый образ жизни

Означает ли это, что если мы выступаем против Агамбена, то мы должны смириться с потерей человечности и забыть о социальных свободах, к которым мы привыкли? Даже если мы игнорируем тот факт, что эти свободы на самом деле были гораздо более ограниченными, чем может показаться, парадокс заключается в том, что только пройдя через нулевую точку этого исчезновения, мы сможем сохранить пространство для новых свобод.

Если мы будем придерживаться старого образа жизни, то наверняка все закончится новым варварством. В США и Европе новые варвары — это именно те, кто яростно протестует против мер против пандемии во имя личной свободы и достоинства — такие, как Джаред Кушнер, зять Дональда Трампа, который еще в апреле хвастался, что Трамп «отнимает страну у врачей» — словом, у тех, кто только может нам помочь.

Однако следует отметить, что в самом последнем абзаце своего текста Агамбен оставляет открытой возможность появления новой формы постчеловеческой духовности. «Сегодня человечество исчезает, как лицо, нарисованное в песке и смытое волнами. Но то, что занимает его место, уже не несет с собой мира; это всего лишь голая и глухая жизнь, у которой нет истории, отданная на милость расчетам власти и науки. Однако, возможно, только на этих обломках может появиться что-то другое, медленно или внезапно — конечно, не бог, но и не другой человек, возможно, новое животное, душа, которая живет каким-то другим образом…».

Агамбен намекает здесь на знаменитые слова рисунок из «Слов и вещей» Фуко, когда говорит о том, что человечество исчезает, как лицо, нарисованное на песке, стираемое волнами на берегу. Мы фактически вступаем в то, что можно назвать постчеловеческой эрой. Пандемия, глобальное потепление и оцифровка нашей жизни — включая прямой цифровой доступ к нашей психической жизни — разрушают основные координаты нашего человеческого бытия.

Так как же можно заново изобрести (пост)человечество? Вот намек. В своем возражении против того, чтобы носить защитные маски Джорджо Агамбен ссылается на французского философа Эммануэля Левинаса и его утверждение, что лицо «говорит со мной и тем самым приглашает меня к отношениям, несоизмеримым с осуществляемой властью». Лицо — это часть чужого тела, через которую проступает бездна неуловимой друговости Другого.

Очевидный вывод Агамбена заключается в том, что, делая лицо невидимым, защитная маска делает незримой саму по себе невидимую бездну, которая отражается в человеческом лице. Да неужели?

Есть ясный фрейдистский ответ на это утверждение: Фрейд хорошо знал, почему в аналитическом сеансе — когда все становится серьезным, т.е. уже после так называемых предварительных встреч — пациент и аналитик не сталкиваются лицом к лицу друг с другом. Лицо — это, по сути, ложь, высшая маска, и аналитик может вступить в бездну Другого, лишь только НЕ видя его лица.

Принятие вызова пост-человеческого состояния — наша единственная надежда. Вместо того, чтобы мечтать о «возвращении к (старой) нормальности», мы должны включиться в трудный и болезненный процесс построения новой нормальности. Это построение — не медицинская или экономическая проблема, а глубоко политическая проблема: мы вынуждены изобретать новую форму всей нашей общественной жизни.