Возобновившаяся война в Нагорном Карабахе вновь сделала популярным одно из самых стереотипных объяснений любого этнотерриториального конфликта. Азербайджанцы, мол, воюют с армянами, потому что они веками друг друга ненавидели и спорили за Карабах.

То же самое у сербов с албанцами за Косово, венгров и румын за Трансильванию, и даже конфликт России и Украины в этой логике уходит корнями в давно копившиеся обиды, вроде неправильного поведения Мазепы, упразднения гетманата и прочей Киевской Руси.

Пропаганда с обеих сторон помогает надежно закрепить эти исторические претензии в массовом сознании, так что мало кому приходит в голову задуматься о том, как давно они были придуманы на самом деле.

Когда именно армяне и азербайджанцы узнали, что они всегда друг друга ненавидели? Уж точно не раньше, чем узнали, что они принадлежат к нации армян и к нации азербайджанцев. А значит, сравнительно недавно.

В реальности вековые обиды обычно оказываются придуманными довольно недавно и стремительно – всего за несколько лет. Причем придуманы стихийно – без предварительного плана, интуитивно и под влиянием случайных обстоятельств.

А однажды придуманные, они быстро крепнут, начинают жить собственной жизнью и уже сами формируют реальность – чаще всего негативным и разрушительным образом.

Механизм появления одной такой обиды на историческую несправедливость описывают в своей книге «Литовский национализм и вопрос Вильнюса, 1883–1940» Дангирас Мачюлис и Дарюс Сталюнас. Это короткий и насыщенный рассказ о том, как довольно случайно возникшая идея из журнальной статьи за считаные годы становится самоочевидной и главной истиной для сотен тысяч людей и предопределяет развитие целого государства на несколько десятилетий вперед.

Сейчас то, что Вильнюс – столица Литвы, кажется чем-то само собой разумеющимся. Но на самом деле это сравнительно недавнее изобретение. На протяжении почти всего XIX века лидерам литовского национализма не приходило в голову, что Вильнюс может стать столицей формирующейся литовской нации. И у них были веские основания не думать об этом.

В конце XIX века литовский язык считали родным всего 2% населения Вильнюса, безнадежно отставая от поляков, евреев и даже русских. В деревнях вокруг города тоже жили в основном славяне, так что шансы на то, что урбанизация резко увеличит литовскую долю, были невелики.

В Риге литовцев жило в десять раз больше, чем в Вильнюсе.

Главный центр литовской культурной жизни был в немецкой Восточной Пруссии. А в Российской империи если и был город, претендующий на статус центра возможной литовской автономии, то это был Каунас.

В Каунасе литовцев тоже было всего несколько процентов, а большинство составляли евреи и русские, но по крайней мере в деревнях вокруг жили в основном литовцы, что в перспективе должно было увеличить их долю и в городе.

Впервые идея, что литовская столица должна быть в Вильнюсе, появляется только в конце 1890-х годов. Она набирает популярность накануне и во время революции 1905 года.

Еще в 1907 году среди литовских националистов идут споры, какой город выбрать столицей – Каунас или Вильнюс. Но пройдет всего несколько лет, и в 1915 году, когда немецкие войска возьмут Вильнюс, делегация литовцев отправится в немецкий штаб объяснять, что называть город польским – кощунство. Потому что Вильнюс – это якобы тысячелетняя литовская столица, и без нее жизнь для литовцев немыслима.

А еще через пять лет, в 1920 году, молодое литовское правительство сможет поставить под ружье тысячи добровольцев с помощью призыва освободить священную для каждого литовца столицу Вильнюс от польской оккупации.

Двадцать лет – совсем небольшой срок.

Большинство жителей сегодняшней России неплохо помнят, что происходило, скажем, при позднем Ельцине. Можно предположить, что и большинство литовских патриотов из делегации 1915 года должны были помнить времена, когда никто не считал Вильнюс литовским городом, тем более – священной столицей.

Должны были, но, видимо, не помнили. Они настолько надежно вытеснили эти воспоминания, что готовы были умирать за “сердце родины, без которого литовский народ не полный”.

Стремительное превращение Вильнюса в священную столицу и литовский Иерусалим шло по классическим принципам изобретения традиций, когда чем сильнее идея оторвана от реальности, тем больше нужно напирать на ее самоочевидность и извечность.

Первый импульс был предельно простой. Кто основал Вильнюс? Судя по летописям, Гедиминас. Кто такой Гедиминас? Великий князь Литовский. Значит, Вильнюс – это литовский город и символ многовековой литовской государственности.

Эта цепочка может выглядеть логично, только если не знать (или, скорее, не хотеть знать), что Великое княжество Литовское – это совсем не государство этнических литовцев. Большинство населения там были славяне. Языком элит был сначала старорусинский, потом – польский.

Сам Гедиминас, правивший в начале XIV века, скорее всего, еще говорил на архаичном литовском. Но уже с конца XIV века Вильнюс быстро полонизируется из-за перехода от язычества к католичеству и династической унии с Польшей.

Но литовским будителям в начале ХХ века нужна была легитимация через древность, поэтому они предпочли игнорировать все эти обстоятельства. Они сделали вид, что географическое и феодальное значение слова «литовский» как подданный Великого княжества Литовского – это то же самое, что этнически литовский. После этой подмены можно взять исторические источники и найти миллион подтверждений тому, что Вильнюс – литовский город.

Тут даже 2% литовцев в населении города перестают быть помехой настоящему литовскому патриоту. Потому что понятно, что литовцев в городе гораздо больше, их там вообще большинство, но они просто забыли, что они литовцы. Или стесняются признаться в своем литовстве из-за той атмосферы нетерпимости ко всему литовскому, которую создали захватившие город поляки.

В патриотических литовских журналах того времени (а других и не печатали) попадаются поразительные утверждения, что дети в детдомах Вильнюса легко выучивают литовский язык всего за месяц. Почему? Потому что это их генетически родной язык. Стоит дать чуть прикоснуться к корням – и зов предков тут же сдувает всю эту наносную полонизацию. Якобы.

Однако одних игр с историей мало. Нужно и самим создавать новые события, которые помогут закрепить за Вильнюсом статус литовской столицы. Например, сделать так, чтобы главные газеты и журналы на литовском языке выходили именно там, и не важно, что большинство подписчиков живет в Риге или Петербурге. Раньше эти журналы публиковались в основном в немецкой Восточной Пруссии, но после революции 1905 года в Российской империи наступили более либеральные времена – можно переместиться в Вильнюс.

То же самое со спектаклями, выставками, литературными кружками – все это надо делать в Вильнюсе. Ведь это “многовековой центр литовской культуры”, хотя мы сами его только что таким сделали.

В 1905 году в Вильнюсе провели Великий Вильнюсский сейм. Около двух тысяч свидомых литовцев съехались на пару дней в город со всех концов империи и Европы, чтобы обсудить судьбы родины. Почти сразу после завершения этот слет стали называть вехой в истории литовского народа, важнейшим историческим событием.

Состоялось оно именно в Вильнюсе, а значит, литовцы не должны никому уступать этот город.

Правда, оставалась еще одна проблема. Про священный статус Вильнюса поначалу знал только узкий круг литовских националистов, и нужно было как-то донести это знание до остальных литовцев, большинство из которых в городе никогда не были и очень слабо себе представляли, что это за место.

Тут в дело вступают символы. В центре Вильнюса стоит Башня Гедиминаса. Само название подтверждает ее литовскость, и при этом ее очень легко изобразить. Изображения башни начинают пихать в газеты, журналы, книги. Любой, кто хоть что-то читает на литовском, должен усвоить, что Башня, а вместе с ней и Вильнюс – это главный символ всего литовского.

Религиозные чувства литовцев тоже можно направить в правильное, патриотическое русло. Вильнюс – один из крупнейших центров католичества, многие литовцы веками ездили туда в паломничества – только не из националистических, а из религиозных соображений. То есть знаний и эмоций в отношении Вильнюса в народе уже накоплено немало.

Осталось сделать небольшой шаг – сказать, что намоленные святыни в городе – это не просто святыни, а литовские святыни. И вот уже общественность кипит от возмущения, когда городские власти пытаются добавить в Острой Браме надпись по-польски. Ведь это же кощунство – как можно осквернять польским языком место, которое веками было святым для литовцев.

Преодолев первую инерцию, процесс объявления Вильнюса литовским катился дальше все быстрее и по ходу усиливал сам себя.
Ведь если город литовский, то и всё, что там есть, – тоже литовское. Архитектура, например. Там же шедевры нашей литовской архитектуры – как от них можно отказаться?

А жители Вильнюса всех эпох? Они тоже, получается, часть литовской культуры, литовской нации. Пускай некоторым из них поляки и заморочили голову, заставив писать и говорить на польском.

Первая школа с обучением на литовском языке открылась в Вильнюсе в 1907 году.

А всего через 10 лет, к концу Первой мировой войны, ни у кого из литовских политиков не было сомнений, что столицей новой независимой Литвы может быть только Вильнюс. И их совершенно не интересовало, что у 98% жителей города могут быть другие планы. С порога отметалась даже осторожная идея автономии для польского большинства. Ведь это же священная столица литовцев – как она может быть от них автономна?

Правда, одной убежденностью войны не выиграешь.

Осенью 1920 года, после многократной смены власти Вильнюс заняла более боеспособная Польша. Лига Наций была готова посредничать в конфликте. Только что получившие независимость Польша и Литва не были проигравшими изгоями, вроде Венгрии, Германии и Советской России. Обе были заинтересованы в том, чтобы сохранить поддержку Запада, и серьезнее относились к рекомендациям Лиги. Но посредничество закончилось ничем. Типичная рекомендация Лиги Наций – провести на спорной территории плебисцит – оказалась неприемлемой для Литвы.

Литовское руководство прекрасно понимало, что в Вильнюсе и окрестностях некому голосовать за то, чтобы войти в состав Литвы.

Строителям литовской нации без Вильнюса было даже удобнее. Идея возвращения потерянной столицы куда лучше подходит для мобилизации масс, чем сама эта столица, которая к тому же совсем не похожа на литовскую.

Правительству независимой Литвы пришлось эвакуироваться во временную столицу – Каунас. Но тема возвращения Вильнюса будет отравлять литовскую политику до самой Второй мировой войны.

С обретением независимости в Литве началось массовое национальное строительство, и миф о потерянном Вильнюсе лег в его основу. По сути, крестьянам в дальних деревнях где-нибудь в Жемайтии объяснили, что они – литовцы, а значит, должны тосковать по Вильнюсу и бороться за его возвращение. Не обязательно военными средствами – никто не рассчитывал на скорую победу над Польшей. Бороться за возвращение небесного Вильнюса должны были все вместе, каждый на своем месте. Лучше учиться, лучше трудиться, быть лучшими литовцами и строить лучшую Литву.

С переходом Литвы к авторитарному режиму в 1926 году миф о Вильнюсе, по сути, стал государственной идеологией. Деды воевали, кровь проливали, строили и развивали Вильнюс – надо быть достойными их памяти и подвигов. Любой, кто усомнится, – предатель и осквернитель святыни.

Союз освобождения Вильнюса превратился во что-то вроде правящей партии с десятками тысяч членов и отделениями во всех деревнях и учреждениях. Вступить туда – способ продемонстрировать лояльность режиму и получить доступ к привилегиям.

Само собой, подрастающее поколение ни в коем случае не должно утратить многовековую память о Вильнюсе, которую мы сами придумали 20–30 лет назад. В школах проводили еженедельные уроки освобождения Вильнюса, выдавали школьникам символические паспорта граждан Вильнюса, а зимой дети лепили не снежную бабу, а снежный макет Башни Гедиминаса.

Как и положено, была специальная патриотическая кричалка. Пароль – «Вильнюс захвачен», отзыв – «Мы его освободим» (наверное, на литовском это звучит более ритмично). Плюс специальный день скорби об утраченном Вильнюсе, регулярные передачи по радио о Вильнюсе, фестивали, выставки, лекции. Всё, чтобы всем стало ясно: литовец – это тот, кто стремится освободить захваченный поляками Вильнюс.

А если не стремится, то это уже не литовец.

У этой одержимости были печальные последствия. Вся внешняя политика страны свелась к одному вопросу – борьбе с Польшей за Вильнюс. Хотя объективные международные обстоятельства требовали от Литвы как раз обратного – сближения с Польшей, чтобы противостоять ревизионистской Германии и СССР.

Вместо этого, если кто-то отваживался заикнуться, что нацисты и Советы тоже могут представлять для Литвы угрозу, его тут же объявляли предателем, который продался полякам и поет с их голоса, чтобы убедить литовцев забыть про Вильнюс.

Обратной стороной этой постоянной мобилизации стало навязанное самим себе чувство уязвимости. Раз поляки отняли Вильнюс, то могут отнять вообще всё. Вильнюс – это только первый шаг. Стоит утратить бдительность, и они тут же будут в Каунасе, в Клайпеде. Вот вы, жители Шяуляя, думаете, что проблема Вильнюса вас не касается? Вспомните эти слова, когда вслед за Вильнюсом поляки придут отнимать у вас Шяуляй.

Отсюда максимальная дискриминация тех немногих поляков, кто оказался после войны по литовскую сторону границы. Любая уступка польскому меньшинству – это предательство идеалов Вильнюса.

Последнее демократическое правительство было свергнуто в 1926 году националистами из-за того, что собиралось открыть несколько польских школ.

Все это сопровождалось абсолютным равнодушием к тому, что происходит в реальном Вильнюсе. Новости оттуда – только о том, как поляки дискриминируют живущих в городе литовцев. За два межвоенных десятилетия литовское руководство не удосужилось разработать даже примерный план интеграции Вильнюса и переноса туда столицы.

Самое удивительное в литовской борьбе за Вильнюс то, что в итоге сработал самый бескомпромиссный и, казалось бы, безнадежный курс. Правы оказались те радикалы, кто уверял, что нельзя допускать никакой федерализации, никакой автономии, никаких уступок полякам. Нужно просто дождаться следующего общеевропейского катаклизма, который перекроит все границы, и Вильнюс сам упадет литовцам в руки.

То, что многие годы казалось безответственной наивностью, сбылось.

С чего вдруг нацистская Германия и Советский Союз, начав пересматривать границы, должны были отдать Вильнюс именно литовцам? Ни с чего, но они это сделали. Мало того, они превратили Вильнюс в город с литовским большинством. Немцы уничтожили евреев, а Советы после войны выселили поляков за новые границы Польши.

Всего за 50 лет оторванная от реальности фантазия из националистических журналов – о Вильнюсе как столице Литвы с литовским большинством – воплотилась в жизнь.

Правда, книжка заканчивается на 1940 году, и там уже нет ничего о том, как литовские крестьяне, согнанные с земли коллективизацией, заселяли опустевший без поляков и евреев город. Удивительная победа безнадежной затеи литовцев остается за пределами повествования.

Как нет в книге и ни малейшего намека на национальные чувства авторов, хотя оба – литовцы.

«Литовский национализм и вопрос Вильнюса» вышел в 2015 году. Всего двадцатью годами ранее не только в Литве, но и на Западе трудно было представить книгу, где авторы так откровенно рассматривали бы недостатки национального нарратива одной из восточноевропейских наций, не делая попыток спихнуть беды на имперское, советское, немецкое, польское угнетение.

Механизм национального мифотворчества описан беспристрастно, с четким пониманием его логики и негативных последствий.

И это обнадеживает.

В исторической науке условность таких явлений, как нация, язык, заветы и земли предков, уже стала общим местом. Это знание неизбежно будет расползаться все шире и шире, снижая уровень напряжения. Не в Вильнюсе, конечно, где все уже давно успокоилось, а во многих других конфликтах, где стороны до сих пор используют национальную мифологию в качестве аргумента на переговорах.

Чтобы решить, что Карабах – священная армянская/азербайжданская земля, людям, как минимум, надо осознать себя армянами и азербайджанцами, а это штука довольно недавняя.